«Русская музыка никуда не годится»:

— Я честно пытался подготовиться к нашему разговору, но не нашел вообще ни одного интервью с вами, хотя «Унесенные ветки» существуют больше 10 лет и записали полдюжины альбомов. Вас фрустрирует этот информационный вакуум?

— Если он существует, значит, группа, может быть, не очень интересная и талантливая. Лично для меня это никоим образом не больное место, потому что вот эти все вещи, к которым люди стремятся, когда создают группы, — залы, интервью и прочее, — у меня они есть в другом качестве. Я работаю сессионным музыкантом, и если мне хочется увидеть перел собой стадион, я его вижу, работая с одной группой. Поэтому тщеславные поползновения моего организма я могу удовлетворить вот таким образом. Хотелось бы, конечно, записываться на Avatar Studio в Нью-Йорке, но так бывает, не получилось, чего теперь. У меня точно нет никаких иллюзий относительно того, что такая музыка станет сколько-нибудь ротируемой или понятной… Хотя она не то чтобы сложная. Не знаю — известно же, что если в прайм-тайм показывать тыкву по Первому каналу, потом с ней можно три года собирать стадионы. Наверное, судьба. Черт его знает.

— Давайте заполним вышеупомянутый вакуум. Откуда «Унесенные ветки» вообще взялись?

— Возникла группа на почве студенческих алкогольных возлияний, как и бывает у всех обычных ребят. Мы собрали группу в конце 2003-го — я тогда жил в Пензе. Вот, в общем-то, и все. Никакой идеи у нас не было. Ну то есть хотелось играть так, как никто другой не играет, но поскольку тогда все были юными и глубоко не рыли, мы не знали, что так уже играли, да и по-другому уже играли. По молодости лет нам казалось, что мы чрезвычайно самобытные, интересные и задорные. (Сейчас уже, конечно, не кажется.) Ну и еще хотелось играть то, что не дают играть, когда ты учишься в музучилище. Ноктюрны Шопена или квартеты Шостаковича — это прекрасно, но хотелось и другое поиграть.

— Ну, наверное, со временем все-таки группа переросла в нечто большее.

— Да нет. Это же даже по нижней планке шоу-бизнеса не проходит. Был только один момент совершенно бездарный и омерзительный, когда такое могло произойти, но я, абсолютно отдавая себе отчет в том, что я делаю, отказался от возможности поучаствовать в большом бизнесе.

— Вы имеете в виду кавер на «Владимирский централ»?

— Ну я бы не назвал это кавером. Но да, я про эту историю. Причем я не знаю, кто это снимал, кто это выкладывал на ютьюб. Кстати, справедливости ради надо уточнить, что двумя возможностями я все-таки воспользовался. Год был предкризисный, работы толком не было, и я согласился два раза сыграть эту шляпу на корпоративах. Один был с Ксенией Собчак где-то в районе Столешникова переулка — открывали какой-то магазин с сумками, кажется, Louis Vuitton; второй — на Новой Риге. А потом мне позвонили люди с радиостанции «Юмор FM» и говорят: давайте вы придете в студию, запишете песню, мы выпустим рингтон и озолотимся. Я ответил, что мне такая слава не нужна, потому что это, на мой взгляд, безвкусно и пошло. Да и как вы себе это представляете, спрашиваю, есть же правообладатели, РАО? И я был совершенно фраппирован ответом этих людей. Они сказали: не переживайте, наш юрист уже подготовил все бумаги. То есть они были абсолютно уверены в том, что от таких предложений не отказываются. Но я отказался. И у меня тогда, конечно, было горькое и неприятное ощущение — мы писали пластинки, репетировали, снимали студии, и это все прошло незамеченным. А когда мы сдуру оказались на какой-то пьянке и неизвестно чем там занимались, это возымело успех. Мне это показалось такой злой иронией судьбы. Но больше таких условно переломных моментов в истории существования не было.

— Многие музыканты, у которых карьеры устроены схожим образом, склонны разделять работу для денег и музыку, которая и есть что-то настоящее. Но ваша работа для денег — это тоже музыка. Вы эти две свои ипостаси как ощущаете в этом смысле?

— До последнего времени было именно так, да. В некотором смысле группа «Унесенные ветки» — это генеральная линия, а все остальное — работа. Но сейчас уже другое ощущение, я не могу так четко сказать. Постоянно появляются вещи, от которых я, затрачивая меньше усилий, получаю больший выхлоп. Я же отдаю себе отчет, что в «Унесенных ветках» мы тратим больше, чем получаем, — и я не про деньги, а про душевные какие-то ресурсы. Но по мере того как становишься взрослее, хочется уже меньше шевелиться и получать больше отдачи.

— Расскажите тогда, с кем вы играете как сессионный музыкант?

— Если известных артистов называть — я с певицей Максим писал пластинки, например.

— Уважаю.

— Но я при этом с ней толком не знаком. Это же как устроено: за мной приехал человек — то ли директор, то ли продюсер, — привез меня в студию, там я увидел Марину, она высказала пару пожеланий, сказала, где какая нужна фразировка, я записал и ушел. С Алсу тоже работал на студии. А так — очень много. Вот сейчас (интервью происходило в полвторого ночи. — Прим. ред.) я пришел с работы — играл с Марией Зыкиной. Это лучшая в России французская певица, скажем так. Поет как Эдит Пиаф. Мы играем в клубах, в чешском и французском посольстве, на корпоративах; уже несколько лет стабильно выступаем в ресторане Познера «Жеральдин». Еще играю с фьюжн-квинтетом Алекса Соколкина. Часто бывает, что человек просто делает что-то, просит записать контрабас, бас-гитару или гитару. Я беру деньги и иду писать.

— А откуда вообще певица Максим знает, что играть нужно звать вас?

— Ну мне позвонил какой-то человек и сказал: я увидел на ютьюбе такой-то ролик. Не с балалайкой, слава небесам, кажется, это было видео из DVD певицы Aset, с которой я играл какое-то время (она в «Голосе» была в прошлом сезоне). Ему понравилось, он услышал тот самый звук и тот самый грув. Причем он мне даже не сказал, что речь про Максим, просто — надо приехать на студию и записать блюз. Я говорю — ну давайте. А когда он на черном немецком автомобиле приехал, я понял, что ребята, видимо, солидные.

— Здорово, что вы об этом рассказываете. Обычно все стесняются. Мы столько раз пытались сделать материал про людей, которые играют с большими эстрадными артистами, с Лепсом условным, и никто не соглашается.

— Это очень странно. У того же Лепса работает замечательный джазовый гитарист Федя Тосумов, пластинку ему писал шедевральный басист Антон Давидянц. Люди же все те же самые — много званых, мало избранных; музыкантское сообщество не настолько большое вообще. Более того, в профессиональном сообществе популярно мнение, что лучше работать таким образом, чем стабильно в составе у звезды. Мне барабанщик Валерии рассказывал: как классно, мы сейчас играли фьюжн, Колтрейна, а то я только что три месяца отъездил по гастролям и прямо физически ощущал, как я тупею. И я такое часто слышу — и к тому же суммы, которые ты зарабатываешь, играя со звездой и играя в чешском посольстве, примерно одни и те же.

— Давайте вернемся к группе. Мне всегда было интересно, как у вас вполне традиционный джаз совмещается с вполне традиционной эстрадой в нечто совсем нетрадиционное. Как вы сами это ощущаете?

— Ну это же не задумка никакая. Я просто делаю как удобно, так, как я вижу, — в широком смысле. У меня нет цели и желания понравиться, поэтому я не задумываюсь; это случайность, вот рука так взяла и написала. Вообще, любой музыкант представляет из себя то, что он слушает. Вот для меня самая великая музыка — это американский джаз 1960-х годов: хард-боп, пост-боп. (Хотя, если бы я любил рок, я бы тоже, скорее всего, любил рок 1960-х, но я его очень плохо знаю.) Я его слушаю, и у меня в голове возникает абсолютно субъективное ощущение, что музыка должна звучать вот так, что барабаны должны быть как у Элвина Джонса и так далее. Это же все шаблоны по большому счету — просто чем у тебя в голове больше шаблонов, тем лучше. Что входит в человека, то из него и выходит.

— Ну все-таки ни Колтрейн, ни Мингус не писали песен. А вы пишете. Откуда это берется?

— Из детства. Вот есть Борис Гребенщиков. Я не знаю, что он поет сейчас, потому что я не слушаю такую музыку, но в детстве я его слушал очень много. И вот этот ресурс любви к Борису Гребенщикову у меня очень велик, и поэтому, наверное, я когда-то посчитал, что какая-то часть песни должна звучать вот так. А потом я стал интересоваться современной поэзией — Горалик, Дашевским, Анашевичем — и посчитал, что тексты должны быть такими. Вот так все и получается. Когда-то у меня в голове, наверное, была тщеславная идея, что я изобрету замечательный, доселе неизвестный синтез современной поэзии и пост-бопа. Но сейчас я так уже не думаю, потому что, во-первых, не считаю свои песни поэзией, а во-вторых, чем больше я слушаю чужую музыку, тем больше понимаю, что моя никуда не годится. Как и русская музыка в большинстве своем, не считая академической.

— Зачем же играть то, что никуда не годится?

— А это уже называется категорический императив. Я не могу этого не делать. Не знаю зачем. Бессмысленно. Но — без этого не могу.

— Про что ваши песни? Я вот не смог бы сформулировать, про что. Это специально так?

— Я думаю, что это и правильно. Создать некий бэкграунд в голове, чтобы тебе казалось, что это хотя бы чуть-чуть про тебя. Мне всегда казалось, что писать повествовательные песни-истории — это как-то очень нехорошо.

— А никто, кроме БГ, на вас как сонграйтера не повлиял?

— Даже не знаю. Русской музыки я стараюсь избегать. Если из нерусских и песенных… Ну Эрика Баду мне нравится. Группа The Roots. Группа The Doors. Группа King Crimson — но какие это песни? Это же такие широкие масштабные полотна. С другой стороны, если говорить о структуре песни, это как раз очень интересный случай, потому что там же текст играет очень прикладную роль, не совсем обязательную.

— Почему же вы все-таки так критически к русской музыке относитесь? В чем ее ущербность?

— Нет, ну я человек маленький, кто я такой, чтобы называть русскую музыку ущербной? Мне просто она не нравится в большинстве своем, я не хочу ее слушать. Ну то есть у нас есть сильные композиторы и очень сильные, западного уровня, инструменталисты. А в целом — нет какого-то понимания, как это должно звучать все вместе. Почему-то нет хороших песен. Ну то есть не то чтобы совсем нет — даже если про эстраду говорить, есть Земфира, есть Леонид Агутин, скажем, со своими представлениями о гармоническом языке. Но это исключения из правил. Видимо, не сложилось. Время такое, наверное.

— То есть ни за какими новыми группами вы не следите?

— По большому счету нет. Хотя недавно был смешной случай. У меня есть приятель с детства, Стас Астахов, он был бас-гитаристом «Братьев Грим». И вот звонит он мне — то ли в прошлом году, то ли в позапрошлом — и говорит: я увольняюсь, не хочешь на мое место? Я отказался и спросил, почему он увольняется. А он отвечает: меня пригласили в группу классную, только я там буду играть не на басу, а на гитаре, причем, представляешь, мне даже не надо гитару и примочки покупать, потому что они и так уже эндорсеры самых крутых фирм. Что за группа-то, спрашиваю. Он говорит: Tesla Boy. Ну я промычал что-то, я не знал, кто это такие. А потом смотрю — в его фейсбуке постоянно появляются фото то из Мексики, то из Нью-Йорка (а до этого он постил фотографии с «Братьями Грим» из Воронежа и Белгорода). Я думаю — ну ничего себе. И набрал в ютьюбе Tesla Boy. Ну, конечно, я совершенно не врубился в музыку — на мой взгляд, это какой-то 1987 год, группа Depeche Mode.

— Так, в общем-то, и есть.

— Ну я не понял, почему в 2014 году это кто-то считает актуальным. Позвонил Стасу и спрашиваю: ну как так? Люди в 1987 году не прочухали, а теперь прорубили фишку, что ли? Он ответил — ну наверное, во всяком случае, у нас везде полные залы, нас все носят на руках. Видимо, какое-то такое у нас отставание и есть.